|
Поэзия Белого Движения |
|
Елена Семёнова. БОЯНЫ БЕЛОГО КРЕСТА
(Н. Туроверов, И. Савин, А. Несмелов, Ю. Борисов)
В СОЧЕЛЬНИК Нынче ветер с востока на запад, И по мерзлой маньчжурской земле Начинает поземка, царапать И бежит, исчезая во мгле.
С этим ветром, холодным и колким, Что в окно начинает стучать,- К зауральским серебряным елкам Хорошо бы сегодня умчать.
Над российским простором промчаться, Рассекая метельную высь, Над какой-нибудь Вяткой иль Гжатском, Над родною Москвой пронестись.
И в рождественский вечер послушать Трепетание сердца страны, Заглянуть в непокорную душу, В роковые ее глубины.
Родников ее недруг не выскреб: Не в глуши ли болот и лесов Загораются первые искры Затаенных до сроков скитов,
Как в татарщину, в годы глухие, Как в те темные годы, когда В дыме битв зачиналась Россия, Собирала свои города.
Нелюдима она, невидима. Темный бор замыкает кольцо. Закрывает бесстрастная схима Молодое, худое лицо.
Но и ныне, как прежде, когда-то, Не осилить Россию беде. И запавшие очи подняты К золотой Вифлеемской звезде. Арсений Иванович Митропольский, более известный под псевдонимом Несмелов, был десятью годами старше Туроверова и Савина. Он родился в 1889-м году в Москве, в дворянской семье. Отец его, И.А. Митропольский, был статским советником, секретарём Московского окружного военно-медицинского управления, а также литератором. Литератором был и старший брат поэта, Иван Иванович Митропольский, совмещавший литературную деятельность с военной карьерой. Ему посвящены строки Несмелова: «Вот брат промелькнул, не заметив испуганных глаз: / Приподняты плечи, походка лентяя и дужка / Пенсне золотого…» Иван Иванович был на 17 лет старше брата и печатался с середины 1890-х годов... Вся молодость Несмелова прошла в Белокаменной, чудный образ который не раз воскресал в его стихотворениях, написанных на чужбине.
МОСКВА ПАСХАЛЬНАЯ В тихих звонах отошла Страстная, Истекает и субботний день, На Москву нисходит голубая, Как бы ускользающая тень. Но алеет и темнеет запад, Рдеют, рдеют вечера цвета, И уже медвежьей теплой лапой Заползает в город темнота. Взмахи ветра влажны и упруги, Так весенне-ласковы, легки. Гаснет вечер, и трамваев дуги Быстрые роняют огоньки. Суета повсюду. В магазинах Говорливый, суетливый люд. Важные посыльные в корзинах Туберозы нежные несут. Чтоб они над белоснежной пасхой И над коренастым куличом Засияли бы вечерней лаской, Засветились розовым огнем. Все готово, чтобы встретить праздник, Ухитрились всюду мы поспеть, В каждом доме обонянье дразнит Вкусная кокетливая снедь. Яйца блещут яркими цветами, Золотится всюду "Х" и "В", -- Хорошо предпраздничными днями Было в белокаменной Москве! Ночь нисходит, но Москва не дремлет, Лишь больные в эту ночь уснут, И не ухо даже -- сердце внемлет Трепету мелькающих минут! Чуть, чуть, чуть -- и канет день вчерашний, Как секунды трепетно бегут!.. И уже в Кремле, с Тайницкой башни Рявкает в честь праздника салют. И взлетят ракеты. И все сорок Сороков ответно загудят, И становится похожим город На какой-то дедовский посад! На Руси осколок стародавний, Вновь воскресший через триста лет... Этот домик, хлопающий ставней -- Ведь таких давно нигде уж нет! Тишина арбатских переулков, Сивцев Вражек, Балчуг -- и опять Перед прошлым, воскрешенным гулко, Век покорно должен отступать. Две эпохи ночь бесстрастно вместит, Ясен ток двух неслиянных струй. И повсюду, под "Христос воскресе", Слышен троекратный поцелуй. Ночь спешит в сияющем потоке, Величайшей радостью горя, И уже сияет на востоке Кроткая Воскресная заря. Несмелов окончил Второй московский, где некогда учился А.И. Куприн, и Нижегородский Аракчеевский кадетские корпуса. В последнем впервые проявился его поэтический дар. Первые стихи Арсения Ивановича были опубликованы в журнале "Нива" в 1912-м году, но тогда они не принесли ему славы, и отчасти этим обусловлено то, что в отличие от других поэтов Серебряного века имя Несмелова забыто по сию пору. Время обучения в кадетских корпусах было наполнено свежестью юности, романтическими мечтами, влюблённостью в жизнь, в музу, в женщину, в спутницу, образ которой станет неизменным в его поэзии… Ты в темный сад звала меня из школы Под тихий вяз. На старую скамью, Ты приходила девушкой веселой В студенческую комнату мою. И злому непокорному мальчишке, Копившему надменные стихи, - В ребячье сердце вкалывала вспышки Тяжелой, темной музыки стихий. И в эти дни тепло твоих ладоней И свежий холод непокорных губ Казался мне лазурней и бездонней Венецианских голубых лагун… И в старой Польше, вкапываясь в глину, Прицелами обшаривая даль, Под свист, напоминавший окарину, - Я в дымах боя видел не тебя ль… И находил, когда стальной кузнечик Смолкал трещать, все ленты рассказав, У девушки из польского местечка - Твою улыбку и твои глаза. Когда ж страна в восстаньях обгорала, Как обгорает карта на свече, - Ты вывела меня из-за Урала Рукой, лежащей на моем плече. На всех путях моей беспутной жизни Я слышал твой неторопливый шаг. Твоих имен святой тысячелистник, - Как драгоценность бережет душа! И если пасть беззубую, пустую, Разинет старость с хворью на горбе, - Стихом последним я отсалютую Тебе, золотоглазая, тебе! Уже в первые дни разразившейся войны в составе одиннадцатого гренадерского Фанагорийского полка прапорщик, а позднее подпоручик и поручик Митропольский попал на австрийский фронт, где провёл в окопах всю войну. В 1915-м году Несмелов был ранен и оказался в госпитале. Тогда в Москве массовым по тем временам тиражом в три тысячи экземпляров вышла его первая тоненькая книжка «Военные странички», в ней были собраны военные очерки и пять стихотворений на фронтовые темы. Вернувшись на фронт, поэт получил должность начальника охраны (полицейской роты) штаба двадцать пятого корпуса. Фронтовых впечатлений Несмелову хватило на всю оставшуюся жизнь, и небольшим своим офицерским чином он всегда гордился, никогда не забывая напомнить, что он — кадровый поручик, гренадер, ветеран окопной войны…
СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ Отступать! - и замолчали пушки, Барабанщик-пулемет умолк. За черту пылавшей деревушки Отошел Фанагорийский полк. В это утро перебило лучших Офицеров. Командир сражен. И совсем молоденький поручик Наш, четвертый, принял батальон. А при батальоне было знамя, И молил поручик в грозный час, Чтобы Небо сжалилось над нами, Чтобы Бог святыню нашу спас. Но уж слева дрогнули и справа, - Враг наваливался, как медведь, И защите знамени - со славой Оставалось только умереть. И тогда, - клянусь, немало взоров Тот навек запечатлело миг, - Сам генералиссимус Суворов У святого знамени возник. Был он худ, был с пудреной косицей, Со звездою был его мундир. Крикнул он: "За мной, фанагорийцы! С Богом, батальонный командир!" И обжег приказ его, как лава, Все сердца: святая тень зовет! Мчались слева, набегали справа, Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед! Ярости удара штыкового Враг не снес; мы ураганно шли, Только командира молодого Мертвым мы в деревню принесли... И у гроба - это вспомнит каждый Летописец жизни фронтовой, - Сам Суворов плакал: ночью дважды Часовые видели его. За время войны Несмелов получил четыре ордена. В апреле 17-го по ранению он был отчислен в резерв и вернулся в Москву, в осиротевший по смерти отца дом. Поэт напряжённо вглядывался в новую жизнь, наступившую после Февральской революции, начавшейся с массовых убийств офицеров озверевшей толпой, пьяными солдатами и матросами, и после этого отчего-то называемой бескровной…
В ЭТОТ ДЕНЬ В этот день встревоженный сановник К телефону часто подходил, В этот день испуганно, неровно Телефон к сановнику звонил. В этот день, в его мятежном шуме, Было много гнева и тоски, В этот день маршировали к Думе Первые восставшие полки! В этот день машины броневые Поползли по улицам пустым, В этот день... одни городовые С чердаков вступились за режим! В этот день страна себя ломала, Не взглянув на то, что впереди, В этот день царица прижимала Руки к холодеющей груди. В этот день в посольствах шифровали Первой сводки беглые кроки, В этот день отменно ликовали Явные и тайные враги. В этот день... Довольно, Бога ради! Знаем, знаем, - надломилась ось: В этот день в отпавшем Петрограде Мощного героя не нашлось. Этот день возник, кроваво вспенен, Этим днем начался русский гон, - В этот день садился где-то Ленин В свой запломбированный вагон. Вопрошает совесть, как священник, Обличает Мученика тень... Неужели, Боже, нет прощенья Нам за этот сумасшедший день?! В октябре 17-го, когда большевики попытались захватить власть, в Петрограде и Москве, против них восстали юнкера, сторону которых принял поручик Митропольский. Рано утром 1 ноября в Москву прибыло 2 000 красногвардейцев и моряков из Петрограда, начались уличные бои, пролилась кровь. Клубилось безликим слухом, Росло, обещая месть. Ловило в предместьях ухо За хмурою вестью весть. Предгрозье, давя озоном, Не так ли сердца томит? Безмолвие гарнизона Похоже на динамит. И ждать невозможно было, И нечего было ждать. Кроваво луна всходила Кровавые сны рождать. И был бы тяжёл покоя Тот сон, что давил мертво. Россия просила боя И требовала его! Россия звала к отваге, Звала в орудийный гром, И вот мы скрестили шпаги С кровавым ее врагом. Нас мало, но принят вызов. Нас мало, но мы в бою! Россия, отважный призван Отдать тебе жизнь свою! Толпа, как волна морская, Взметнулась, ворвался шквал… - Обстреливается Тверская! - И первый мертвец упал. И первого залпа фраза, Как челюсти волчьей щёлк, И вздрогнувший город сразу Безлюдной пустыней смолк. Романист Андрей Ильин так описывает эти события в своём романе «Государевы люди»: «Кругом по первым-вторым этажам выбитые стекла, лавки глядят на улицы разбитыми и разграбленными витринами, сорванные с петель, разбитые в щепу двери валяются тут же, неподалеку. На многих фасадах свежие пулевые и осколочные выбоины — отдельные или длинной пулеметной строчкой. Кое-где улицы перегорожены баррикадами из поваленных, вырванных с корнем фонарных столбов, афишных тумб, скамеек и опрокинутых кверху дном телег. Встречаются неубранные трупы лошадей, случается, что и подстреленных людей. По мостовым ветер несет мусор, под ногами хрустит битое стекло, где-то чадно горят дома, к которым не могут пробиться через баррикады и завалы пожарные машины. Многие парадные зашиты крест-накрест досками. Людей почти не видно. Обыватели, которые в первые дни было высыпали на улицу, попрятались по домам. То тут, то там вспыхивают короткие, ожесточенные бои — трещат, особенно слышные ночью, выстрелы — одиночные и залпами. Все чаще бухает артиллерия... Кто где — не понять. Никаких позиций нет. Но верх, кажется, берут юнкера и кадеты. Они заняли уже почти весь центр, примерно по Бульварному кольцу, захватили Думу, почтамт на Мясницкой, гостиницы «Метрополь» и «Континенталь». Лефортово удерживают 1-й и 3-й кадетские корпуса и Алексеевское военное училище... (…) Арбатская площадь была перекопана вдоль и поперек — повсюду раскисшая, выброшенная из траншей земля, брустверы. Из окопов торчат, поблескивая на солнце, штыки, выглядывают любопытные кадеты. На крыше Александровского училища и «Художественного» установлены пулеметы...» Мы - белые. Так впервые Нас крестит московский люд. Отважные и молодые Винтовки сейчас берут. И натиском первым давят Испуганного врага, И вехи победы ставят, И жизнь им недорога. К Никитской, на Сивцев Вражек! Нельзя пересечь Арбат. Вот юнкер стоит на страже, Глаза у него горят. А там, за решеткой сквера, У чахлых осенних лип, Стреляют из револьвера, И голос кричать охрип. А выстрел во тьме - звездою, Из огненно-красных жил, И кравшийся предо мною Винтовку в плечо вложил. И вот мы в бою неравном, Но твёрд наш победный шаг, Ведь всюду бежит бесславно, Везде отступает враг. Боец напрягает нервы, Восторг на лице юнца, Но юнкерские резервы Исчерпаны до конца! - Вперед! Помоги, Создатель! - И снова ружье в руках. Но заперся обыватель, Как крыса, сидит в домах. Мы заняли Кремль, мы - всюду Под влажным покровом тьмы, И всё-таки только чуду Вверяем победу мы. Ведь заперты мы во вражьем Кольце, что замкнуло нас, И с башни кремлёвской - стражам Бьет гулко полночный час. Наиболее известный эпизод восстания юнкеров – оборона Кремля. 2 ноября начался его захват большевиками. Юнкера обстреливали из Кремля пулеметным огнем «Метрополь» и Охотный ряд. Для того чтобы прекратить этот обстрел, орудие с Лубянской площади стало бить по Спасской башне. Одновременно по башне начали стрелять и орудия «Мастяжарта» с Швивой горки. Один из снарядов попал в башню. Кремлевские часы остановились. В 2 часа 37 минут 2 ноября Кремль был окружен красноармейцами. Артиллерия в упор била по Никольским воротам. К рассвету 3 ноября, после прекращения артиллерийского обстрела, по двухстороннему мирному соглашению, Кремль был занят красными войсками. До этого времени туда проникали только отдельные красногвардейцы. Взятием Кремля была завершена победа большевиков в Москве… Так наша началась борьба - Налетом, вылазкою смелой, Но воспротивилась судьба Осуществленью цели белой! Ах, что "судьба", "безликий рок", "Потусторонние веленья", - Был органический порок В безвольном нашем окруженьи! Отважной горсти юнкеров Ты не помог, огромный город, - Из запертых своих домов, Из-за окон в тяжёлых шторах - Ты лишь исхода ждал борьбы И каменел в поту от страха, И вырвала из рук судьбы Победу красная папаха. Всего мгновение, момент Упущен был, упал со стоном, И тащится интеллигент К совдепу с просьбой и поклоном. Службишка, хлебец, керосин, Крупу какую-то для детской - Так выю тянет гражданин Под яростный ярем советский. А те, кто выдержали брань, - В своём изодранном мундире Спешат на Дон и на Кубань И начинают бой в Сибири. И до сих пор они в строю, И потому - надеждам скоро сбыться: Тебя добудем мы в бою, Первопрестольная столица! В 1918-м году Арсений Несмелов отправился в Омск, чтобы затем принять участие в борьбе с большевизмом в рядах армии Колчака. «Два раза уезжал и Москвы, и оба раза воевать» - писал он в автобиографии… Пели добровольцы. Пыльные теплушки Ринулись на запад в стукоте колес. С бронзовой платформы выглянули пушки. Натиск и победа! или -- под откос. Вот и Камышлово. Красных отогнали. К Екатеринбургу нас помчит заря: Там наш Император. Мы уже мечтали Об овобожденьи Русского Царя. Сократились версты, -- меньше перегона Оставалось мчаться до тебя, Урал. На его предгорьях, на холмах зеленых Молодой, успешный бой отгрохотал. И опять победа. Загоняем туже Красные отряды в тесное кольцо. Почему ж нет песен, братья, почему же У гонца из штаба мертвое лицо? Почему рыдает седоусый воин? В каждом сердце -- словно всех пожарищ гарь. В Екатеринбурге, никни головою, Мучеником умер кроткий Государь. Замирают речи, замирает слово, В ужасе бескрайнем поднялись глаза. Это было, братья, как удар громовый, Этого удара позабыть нельзя. Вышел седоусый офицер. Большие Поднял руки к небу, обратился к нам: -- Да, Царя не стало, но жива Россия, Родина Россия остается нам. И к победам новым он призвал солдата, За хребтом Уральским вздыбилась война. С каждой годовщиной удаленней дата; Чем она далече, тем страшней она. В Сибири Арсений Несмелов состоял в войсках генерала В.О. Каппеля, чьи отважные деяния стали притчей во языцех. Да и поручик Митропольский был не робкого десятка. Все, знавшие Несмелова, отмечали его поразительное бесстрашие. В рядах каппелевских частей поэт-воин освобождал Екатеринбург, город, где незадолго до этого была убита царская семья. Об отношении к монархии поручика Митропольского свидетельствуют его собственные слова: «Конечно, все мы были монархистами. Какие-то эсдеки, эсеры, кадеты — тьфу — даже произносить эти слова противно. Мы шли за Царя, хотя и не говорили об этом, как шли за царя и все наши начальники».
Цареубийцы Мы теперь панихиды правим, С пышной щедростью ладан жжём, Рядом с образом лики ставим, На поминки Царя идём. Бережём мы к убийцам злобу, Чтобы собственный грех загас, Но заслали Царя в трущобу Не при всех ли, увы, при нас? Сколько было убийц? Двенадцать, Восемнадцать иль тридцать пять? Как же это могло так статься - Государя не отстоять? Только горсточка этот ворог, Как пыльцу бы его смело: Верноподданными - сто сорок Миллионов себя звало. Много лжи в нашем плаче позднем, Лицемернейшей болтовни, Не за всех ли отраву возлил Некий яд, отравлявший дни. И один ли, одно ли имя - Жертва страшных нетопырей? Нет, давно мы ночами злыми Убивали своих Царей. И над всеми легло проклятье, Всем нам давит тревога грудь: Замыкаешь ли, дом Ипатьев, Некий давний кровавый путь?!
С сентября 1918-го года Митропольский служил в Кургане в 43 полку. Несмелов вспоминал: «Когда я приехал в Курган с фронта, в городе была холера. Вечером я пришел домой и сказал, что чувствую себя плохо. Сел на крылечке и сижу. И не понимаю, чего это Анна Михайловна так тревожно на меня посматривает. Потом ушел к себе в комнату и лег спать. Проснулся здоровый и, как всегда делаю утром, запел. Потом Анна Михайловна говорит мне: «А уж я-то боялась, боялась, что у вас начинается холера. Утром слышу: поет. Ну, думаю, слава Богу, жив-здоров». Из Кургана я уехал в Омск, назначили меня адъютантом коменданта города»… В конце 1919-го года началось трагическое отступление белых войск Сибири. Армия, ещё недавно победоносно шагавшая вперёд, теперь стремительно откатывалась назад, а настигающему противнику доставались эшелоны беженцев, стоявшие на железной дороге, заблокированной изменниками-чехами. В Нижнеудинске бывшими союзниками был пленён Верховный Правитель Адмирал Колчак. Незадолго до его отправки в Иркутск, на смерть, случилось событие, ставшее легендой Белого Движения. К вагону, из окна которого Правитель взирал на оцепленный чехами перрон, непостижимым образом прорвался русский офицер и последний раз отдал честь адмиралу. Этим офицером был Арсений Митропольский.
В Нижнеудинске
День расцветал и был хрустальным, В снегу скрипел протяжно шаг. Висел над зданием вокзальным Беспомощно нерусский флаг.
И помню звенья эшелона, Затихшего, как неживой. Стоял у синего вагона Румяный чешский часовой. И было точно погребальным Охраны хмурое кольцо, Но вдруг, на миг, в стекле зеркальном Мелькнуло строгое лицо. Уста, уже без капли крови, Сурово сжатые уста!.. Глаза, надломленные брови, И между них - Его черта, - Та складка боли, напряженья, В которой роковое есть… Рука сама пришла в движенье, И, проходя, я отдал честь. И этот жест в морозе лютом, В той перламутровой тиши, - Моим последним был салютом, Салютом сердца и души! И он ответил мне наклоном Своей прекрасной головы… И паровоз далёким стоном Кого-то звал из синевы. И было горько мне. И ковко Перед вагоном скрипнул снег: То с наклонённою винтовкой Ко мне шагнул румяный чех. И тормоза прогрохотали - Лязг приближался, пролетел, Умчали чехи Адмирала В Иркутск - на пытку и расстрел!
|
|
Белизна—угроза черноте… (М. Цветаева) |
