|
Поэзия Белого Движения |
|
Николай Гумилёв
1/2
ВОЙНА М. М. Чичагову.
Как собака на цепи тяжелой, Тявкает за лесом пулемет, И жужжат шрапнели, словно пчелы, Собирая ярко-красный мед.
А «ура» вдали, как будто пенье Трудный день окончивших жнецов. Скажешь: это — мирное селенье В самый благостный из вечеров.
И воистину светло и свято Дело величавое войны, Серафимы, ясны и крылаты, За плечами воинов видны.
Тружеников, медленно идущих На полях, омоченных в крови, Подвиг сеющих и славу жнущих, Ныне, Господи, благослови.
Как у тех, что гнутся над сохою, Как у тех, что молят и скорбят, Их сердца горят перед Тобою, Восковыми свечками горят.
Но тому, о Господи, и силы И победы царский час даруй, Кто поверженному скажет: — Милый, Вот, прими мой братский поцелуй!
Старые усадьбы
Дома косые, двухэтажные, И тут же рига, скотный двор, Где у корыта гуси важные Ведут немолчный разговор.
В садах настурции и розаны, В прудах зацветших караси, — Усадьбы старые разбросаны По всей таинственной Руси.
Порою в полдень льется по лесу Неясный гул, невнятный крик, И угадать нельзя по голосу, То человек иль лесовик.
Порою крестный ход и пение, Звонят вовсе колокола, Бегут, — то значит, по течению В село икона приплыла.
Русь бредит Богом, красным пламенем, Где видно ангелов сквозь дым… Они ж покорно верят знаменьям, Любя свое, живя своим.
Вот, гордый новою поддевкою, Идет в гостиную сосед. Поникнув русою головкою, С ним дочка — восемнадцать лет.
— «Моя Наташа бесприданница, Но не отдам за бедняка». — И ясный взор ее туманится, Дрожа, сжимается рука.
— «Отец не хочет… нам со свадьбою Опять придется погодить». — Да что! В пруду перед усадьбою Русалкам бледным плохо ль жить?
В часы весеннего томления И пляски белых облаков Бывают головокружения У девушек и стариков.
Но старикам — золотоглавые, Святые, белые скиты, А девушкам — одни лукавые Увещеванья пустоты.
О, Русь, волшебница суровая, Повсюду ты свое возьмешь. Бежать? Но разве любишь новое Иль без тебя да проживешь?
И не расстаться с амулетами, Фортуна катит колесо, На полке, рядом с пистолетами, Барон Брамбеус и Руссо.
Солнце духа
Как могли мы прежде жить в покое И не ждать ни радостей, ни бед, Не мечтать об огнезарном бое, О рокочущей трубе побед.
Как могли мы… но еще не поздно, Солнце духа наклонилось к нам, Солнце духа благостно и грозно Разлилось по нашим небесам.
Расцветает дух, как роза мая, Как огонь, он разрывает тьму, Тело, ничего не понимая, Слепо повинуется ему.
В дикой прелести степных раздолий, В тихом таинстве лесной глуши Ничего нет трудного для воли И мучительного для души.
Чувствую, что скоро осень будет, Солнечные кончатся труды И от древа духа снимут люди Золотые, зрелые плоды.
Смерть
Есть так много жизней достойных, Но одна лишь достойна смерть, Лишь под пулями в рвах спокойных Веришь в знамя Господне, твердь.
И за это знаешь так ясно, Что в единственный, строгий час, В час, когда, словно облак красный, Милый день уплывет из глаз,
Свод небесный будет раздвинут Пред душою, и душу ту Белоснежные кони ринут В ослепительную высоту.
Там Начальник в ярком доспехе, В грозном шлеме звездных лучей, И к старинной, бранной потехе Огнекрылых зов трубачей.
Но и здесь на земле не хуже Та же смерть — ясна и проста: Здесь товарищ над павшим тужит И целует его в уста.
Здесь священник в рясе дырявой Умиленно поет псалом, Здесь играют марш величавый Над едва заметным холмом.
Наступление
Та страна, что могла быть раем, Стала логовищем огня, Мы четвертый день наступаем, Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного В этот страшный и светлый час, Оттого что Господне слово Лучше хлеба питает нас.
И залитые кровью недели Ослепительны и легки, Надо мною рвутся шрапнели, Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий, Это медь ударяет в медь, Я, носитель мысли великой, Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые Или воды гневных морей, Золотое сердце России Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу, Словно девушку, в жемчуга, Проходя по дымному следу Отступающего врага.
Деревья
Я знаю, что деревьям, а не нам, Дано величье совершенной жизни, На ласковой земле, сестре звездам, Мы — на чужбине, а они — в отчизне.
Глубокой осенью в полях пустых Закаты медно-красные, восходы Янтарные окраске учат их, — Свободные, зеленые народы.
Есть Моисеи посреди дубов, Марии между пальм… Их души, верно Друг другу посылают тихий зов С водой, струящейся во тьме безмерной.
И в глубине земли, точа алмаз, Дробя гранит, ключи лепечут скоро, Ключи поют, кричат — где сломан вяз, Где листьями оделась сикомора.
О, если бы и мне найти страну, В которой мог не плакать и не петь я, Безмолвно поднимаясь в вышину Неисчислимые тысячелетья!
Андрей Рублев
Я твердо, я так сладко знаю, С искусством иноков знаком, Что лик жены подобен раю, Обетованному Творцом.
Нос — это древа ствол высокий; Две тонкие дуги бровей Над ним раскинулись, широки, Изгибом пальмовых ветвей.
Два вещих сирина, два глаза, Под ними сладостно поют, Велеречивостью рассказа Все тайны духа выдают.
Открытый лоб — как свод небесный, И кудри — облака над ним; Их, верно, с робостью прелестной Касался нежный серафим.
И тут же, у подножья древа, Уста — как некий райский цвет, Из-за какого матерь Ева Благой нарушила завет.
Все это кистью достохвальной Андрей Рублев мне начертал, И этой жизни труд печальный Благословеньем Божьим стал.
Память
Только змеи сбрасывают кожи, Чтоб душа старела и росла. Мы, увы, со змеями не схожи, Мы меняем души, не тела.
Память, ты рукою великанши Жизнь ведешь, как под уздцы коня, Ты расскажешь мне о тех, что раньше В этом теле жили до меня.
Самый первый: некрасив и тонок, Полюбивший только сумрак рощ, Лист опавший, колдовской ребенок, Словом останавливавший дождь.
Дерево да рыжая собака, Вот кого он взял себе в друзья, Память, Память, ты не сыщешь знака, Не уверишь мир, что то был я.
И второй… Любил он ветер с юга, В каждом шуме слышал звоны лир, Говорил, что жизнь — его подруга, Коврик под его ногами — мир.
Он совсем не нравится мне, это Он хотел стать богом и царем, Он повесил вывеску поэта Над дверьми в мой молчаливый дом.
Я люблю избранника свободы, Мореплавателя и стрелка, Ах, ему так звонко пели воды И завидовали облака.
Высока была его палатка, Мулы были резвы и сильны, Как вино, впивал он воздух сладкий Белому неведомой страны.
Память, ты слабее год от году, Тот ли это, или кто другой Променял веселую свободу На священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды, Сон тревожный, бесконечный путь, Но святой Георгий тронул дважды Пулею нетронутую грудь.
Я — угрюмый и упрямый зодчий Храма, восстающего во мгле, Я возревновал о славе Отчей, Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, Стены нового Иерусалима На полях моей родной страны.
И тогда повеет ветер странный — И прольется с неба страшный свет, Это Млечный Путь расцвел нежданно Садом ослепительных планет.
Предо мной предстанет, мне неведом, Путник, скрыв лицо: но всё пойму, Видя льва, стремящегося следом, И орла, летящего к нему.
Крикну я… Но разве кто поможет, — Чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души, не тела.
Заблудившийся трамвай
Шел я по улице незнакомой И вдруг услышал вороний грай, И звоны лютни, и дальние громы, Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку, Было загадкою для меня, В воздухе огненную дорожку Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей темной, крылатой, Он заблудился в бездне времен… Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон.
Поздно. Уж мы обогнули стену, Мы проскочили сквозь рощу пальм, Через Неву, через Нил и Сену Мы прогремели по трем мостам.
И, промелькнув у оконной рамы, Бросил нам вслед пытливый взгляд Нищий старик, — конечно тот самый, Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно Сердце мое стучит в ответ: Видишь вокзал, на котором можно В Индию Духа купить билет?
Вывеска… кровью налитые буквы Гласят — зеленная, — знаю, тут Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом, как вымя, Голову срезал палач и мне, Она лежала вместе с другими Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
А в переулке забор дощатый, Дом в три окна и серый газон… Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон!
Машенька, ты здесь жила и пела, Мне, жениху, ковер ткала, Где же теперь твой голос и тело, Может ли быть, что ты умерла!
Как ты стонала в своей светлице, Я же с напудренною косой Шел представляться Императрице И не увиделся вновь с тобой.
Понял теперь я: наша свобода Только оттуда бьющий свет, Люди и тени стоят у входа В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий, И за мостом летит на меня Всадника длань в железной перчатке И два копыта его коня.
Верной твердынею православья Врезан Исакий в вышине, Там отслужу молебен о здравьи Машеньки и панихиду по мне.
И всё ж навеки сердце угрюмо, И трудно дышать, и больно жить… Машенька, я никогда не думал, Что можно так любить и грустить.
1/2
|
|
Белизна—угроза черноте… (М. Цветаева) |
