|
Поэзия Белого Движения |
|
Евгений Лобанов
Колчак
«Сабля падает медленно-медленно в горькую воду. Две суровые строчки матросов стоят предо мной. Над Россией моей разыгрались опять непогоды, И вода впереди, и вода за моею спиной».
А пустынные версты Сибири – не Черное море, Очень мало в тайге проторенных и ясных дорог. Что останется вам? – Вы познали и радость, и горе. Что достанется вам? Это вряд ли предскажет вам Бог.
Пр.: Ах, зачем, адмирал, вы вернулись в родную Рассею? Может, проще остаться, где вас бы смогли оценить? Здесь нельзя воевать, здесь пожнешь только то, что посеешь, И нельзя ничего, и нельзя ничего отменить.
И столбы, и расстрелы вас, мой адмирал, не обрадуют, Но веревка и пуля в гражданскую всем суждены. А награда? Я знаю, вам лучшей казались наградою Вас обвившие руки любимой гражданской жены.
Не торопятся чехи свои выполнять обязательства. Все играли игру, только каждый свою – проиграл. А предательство… что же, оно и в Сибири предательство. Не успеет на тризну безногий герой-генерал.
Пр.
Вот и кончена жизни соленой недолгая строчка, и Привела эта строчка к большой неизбежной беде. И на белой Сибири поставлена красная точка, и Молча предано тело холодной февральской воде. 3 – 4.11.09.
Слащов
Да, мы не ангелы, черти, не боги, Только в дорогу нас Русь позвала. Но по обочинам вашей дороги Сплошь безъязыкие колокола.
Пр.: Ах, генерал, ни к чему сантименты, Вам не дожить до мирского суда. Пользуясь случаем, проще – моментом, Сволочь штабная бежит на суда.
Уши прижаты, и профиль не римский, Ялта – не Питер, Москва – не Судак. Что вам приставка к фамилии – Крымский, Если в Крыму – суета и бардак?
Если вы в зоне особого риска, Вам ли о том, генерал мой, тужить? Если в двадцатые в Новороссийске Старой России – не пить и не жить?
Волны и небо пронзительно сини, Кровью дворянство стекает в песок. Только от царской немытой России Вам остается лишь пуля в висок.
Пр. 3 – 4.11.09.
Тухачевский
Подпоручики-Наполеоны, Вы сидели в германском плену. И цвета – красный, белый, зеленый – Выбирали еще, как жену.
Вам еще не претило дворянство, Вы еще не топили в крови И Россию, и Польшу, но ясно: Вам уже не хватало любви.
Разговор ваш еще не короткий – Не расстрелян матросский Кронштадт, И походные жены, и водка Вам еще, Михаил, не претят.
Не претит еще табор цыганский На кремлевском высоком крыльце. Вы друзей по недавней германской Не берете еще на прицел.
И за вашей спиной кривотолки Не слышны, видит Бог, не слышны! И тамбовские серые волки На убийство не обречены.
Что «Весна»?.. – Это бред пустомели, – Не дошли вы пока до черты. Вы лежите еще в колыбели, Как овца пред закланьем, чисты. 7.11.09.
Корнилов
«Вам лавровый венок, генерал, не велик? Диктатура не жмет?..» «Нет, премьер, хороши». На иконе – Иисуса страдальческий лик, На Отчизне солдаты – окопные вши.
А в тюрьме, как в России – бардак и мороз. Сквозь решетки – усладой – малиновый звон. От немецких шпионов, российских берез Все мы, кто как умел, пробирались на Дон.
Припев: Русь опять заскучала по твердой руке, Балаболам не место ни в Зимнем, ни здесь. Рыжей кровью листва – по осенней реке, И куда нас несет? И несет ли? Бог весть…
От солдатских шинелей – анархии дух. «Где Духонин?» «Растерзан» «Будь пухом, земля…» Только, видно, на деле мифический пух Обернется реальным крестом ковыля.
И уже черный ворон кружит надо мной, Это значит: судьбу не дано изменить… Это значит: снаряд, как Россия, шальной, Оборвет моей жизни тревожную нить.
Пр. 7.11.09.
Филолог в законе
Там порядок такой и такой интим, Что и с нары не встал, а уже вспотел. Владимир Зюськин
Нара в камере нашей. Всего одна. И у шоблы нынче – сплошной интим. Мы вообще-то желаем, братва, вина, Мы вообще-то, братва, интим не хотим.
Но у кума порядок теперь такой – Если с нары встал, хошь-не хошь – потей! Так потей, чтобы пот с тебя лил рекой… Но мне фраер вякнул: «Ну ты, грамотей!..
Слова «нара» нет…» Ну а я ему: «Ша! Цыц под нару, шоб с носа не потекло! Мы ж с вором в законе давно кореша, Он филолог почище тебя, мурло!»
И мне тут же йогУрт поднесли фраера, Кофе черное? Будет, и наверняка. Слышишь, звОнят? То мне на волю пора. Оставайся на наре. Я – в койку. Пока! 15.10 – 7.11.09.
Казачья поэма
Пролог Пала на темя темень, Пала на сердце беда. Тупое, бредовое время Сгинет ли без следа?
Скажите, по ком заплакать? Кому не отмерен срок? Повсюду в России плахи — С запада на восток.
А может, с востока на запад... Дилемма, как мир, стара: То ль пороха горький запах, То ль сладкий — от топора.
Тираны не слаще воли — Как прежде, свободы нет. ...Белеют в широком поле Плечи без эполет...
На запад Месяцу — воду донскую лакать. Плач — за спиною. Хлеба да соли казачьим полкам — Перед войною.
Крестного хода во славу Руси — Вечная память. Юный полковник, не верь, не проси — Падать и падать
Юным хорунжим на сербскую твердь Веткой полыни. Белого света красна круговерть Завтра и ныне.
Василий Антюхин (1896 — 1915), прапорщик ускоренного выпуска Говорили: «Сын казачий — хрен собачий»1. Не казак еще, мол, погоди... Но судьба распорядилась не иначе — Не любовь — осколки впереди.
Эх, Василий, офицерик-душка! Чуб лихой, да черный, — не седой. Но лицом заплаканным в подушку Не рыдать казачке молодой.
Им еще ничьи не снились очи, Юнкерам ускоренной судьбы2. Ночь без снов. А новый день пророчит Пули, лазареты да гробы.
Их — динь-Дон — колокола отплачут — Все, как в прежние века, сюжет не нов. Отчего же не за хрен собачий Положили на германской пацанов?..
Предпоследняя осень «Едет осень на пегой кобыле»3. Серый дождик — хандрою — с небес. Рассыпается мелкою пылью То ли ангел, то ль черт, то ли бес.
На забытой богами отчизне — Равнодушья и боли печать. То ль прощаешься с прежнею жизнью, То ли новую хочешь начать?
Смачно чавкает грязь сапогами, Нарушая блаженную тишь. Ты воюешь, родная, с богами Или идолов новых творишь?
Жили — нежили, счастливы были? — Ни к чему нам сегодня гадать. ...Едет осень на пегой кобыле. Тишина. Облака. Благодать...
На восток Откатилась казачья лава. Окопы солдатские опустели. Не поймешь, кто слева, кто справа. И неважно, какой день недели.
Замирение, братцы, братание — Всё слова какие-то птичие. И солдаты — некрепкие, талые — Всё бегут — без знаков отличия.
Манифесты, Совдеп, отречение... Круто в Питере каша заварена. И уже не имеет значения, Как же выживет Русь без хозяина.
Начало конца Не вернется на круги своя — Русь. Вечно будет со мною ея Грусть. Вечно — плаха, петля, ерунда, Бред. Ни любви, ни рубля, ни стыда Нет...
И опять эшелоны... На дубочке зеленеет листок, Эшелоны — на восток, на восток. Все на Питер, а оттуда — на Дон. По Руси — колоколов перезвон.
Перезвон да перестук — пулей влет, Что к чему — навряд ли черт разберет. Вот с дубочка облетает листок. Эшелоны — на восток, на восток...
Счастье казацкое... Счастье казацкое — вольная воля, Степи, суровый ковыль, Батюшка Дон да походная доля, Терпкая летняя пыль.
Счастье казацкое — шашка, погоны, Выстрел — среди тишины. Кони, теплушки, пурга, перегоны, — Ветер гражданской войны.
Прапорщик Петр Попов (1893 — 1919), народный учитель Почему в «коноводе» мне слышится слово «конвой»? Я не знаю еще — мой ли он, предпоследний, последний? Но уже не прийти ни к вечерне, мой друг, ни к обедне. Погоди голосить, моя жинка, пока я живой.
Мне услышать ли шум уцелевших июньских раин4? Мне увидеть ли свет негасимый родимого дома? После смерти моей не уйдешь ли, голуба, к другому, Если сгину от пули шахтерской средь белых руин?
Зря послушались, братцы, мы сладких речей ворожих, — Не дал Бог удержать ни Ростов, ни Азов, ни Царицын... Кругом — красный январь, в небесах — опаленные птицы, И все меньше своих, и все больше убитых чужих.
Не катиться уже рыжей лавой на красную бредь... Может, Дон не пропал, если даже пропала Рассея? Но уже не хотят казаки ни стрелять, ни рубить — просто сеять, Просто жить и любить, а как выйдут года — помереть.
Но бредет от Царицына полуживая молва: Мне уже не учить казачат из родимой станицы. Наливается кровью январь, в нем — до пепла сгоревшие птицы... Ночь венчает тебя с комиссаром, казачья вдова...
Погребение Сегодня ты прах под копытом коня своего, И мокрая грязь на погонах, и в сердце — металл. Враждебные вихри... И — смерть. А за ней — ничего, И завтра не вспомнит никто, как любил и мечтал.
Сколь взгляд ни бросай — ковыли, ковыли, ковыли... Что было — прошло, да и в будущем жить — не резон... Останется что от донской непокорной земли? ...Лишь пыль застилает глаза и кровав горизонт.
Клавдия Попова (Антюхина), народный учитель Я учила вчера казачат: «Веди, добро, буки...» Но теперь мои губы молчат, Мелко дрожат руки.
Впору взахлеб зарыдать, — Как же ты, мама, права: «Пощады тебе не видать, Коли твой Петр — у Мамантова».
...«Нет предела власти атаманской, — Думалось вчера, — клинок остёр». Младший, Васька, сгинул на германской, Ну а Сашка — «сицилист», шахтер.
Братья, братья... Горькая судьбина... Все сломалось не вчера, не вдруг... Во спасенье дочери и сына Некому молиться, милый друг.
...Стужа. Обветрены лица. Мало ли тиф скосил? Держится красный Царицын, Хоть — из последних сил.
Но пропаганда ленинцев Точит металл как ржа. Казак — не мычит, не телится, Только осталось — дожать.
Не казачья — мужицкая лава — Запорошила пути, — С севера, слева и справа, И никуда не уйти.
И вот — подломились ноги, Рушится белый колосс... Скачут и скачут дороги Мимо расейских берез.
В небе донском — погибель: Алые звезды горят. Петр под Царицыным сгинул, В Каменской — красный отряд.
Александр Антюхин, шахтер Жинка и Клава, кажись, уснули. Уж поверьте мне, право слово: Коли б Васька не загнулся от пули, Был бы Васька у Чернецова5.
Что ж сидишь ты, хмельной, осовелый? Закрутила, брат, черная ночка?.. Петр у Клавки — прапорщик белый, У тебя жена — поповская дочка.
...В декабре не свистать соловушке, — Больно холодно — как ни верти. И почти офицерской вдовушке6 Вряд ли с красными по пути.
«Ну и што ж, — говорят, — што учительша? Скольких ейный муж порубал?» Вы чего ж, казаки, говорите? Ша! Сами прятались по погребам,
Когда в Каменской белая сволочь Разместилась, кажись, на года, — Ну а вы, повенчавшися с волей, Даже пикнуть не смели тогда.
И выглядывали осторожно, — Мол, какая выпадет масть? А сегодня, значитца, можно, А сегодня, мол, красная власть.
...Не оставлю сестренку, коль буду жив... Вот хотя б... Комиссар Иван — Ничего, говорят, мужик. Мировой, говорят, горлопан.
Иван Акулов, красный комиссар На рысях — Думенко На проклятый Дон. Всем казакам — стенка! С четырех сторон
Огненное небо... Не пасти коней. Не хватает хлеба — Подтяни сильней,
Брат, ремень кожанки, Да в последний бой! Скоро станет жарко. В ненависть любовь
Быстро прорастает, Раз — и пополам!.. Скоро снег растает, Да по всем полям —
Шашки да мундиры, Звезды да кресты... Тесные квартиры, Отдохнешь и ты...
«Гля на сестрорецких — Кажный — отошшав...» Третий — пьян мертвецки, А второй — во вшах.
Не кровавой бани б — С веничком да в снег... На пути к Кубани Беляки впробег.
Скатятся до юга — В дальние края. Где же ты, подруга, Клавдия моя?..
Клавдия Акулова (Антюхина) Мне твои замаливать грехи, Петр мой милый... На задах пропели петухи. Знать бы, где могила...
Может, ворон выклевал твои Пасмурные очи? Откатились на Кубань бои. Где-то среди прочих
Ленинцев — рабочих, побродяг — Мой второй, незваный. Выйдет ли живым из передряг, Из кровавой бани?
...Жить бы да жить... Поди ты, — На сердце новая рана: «В Кубани стрелили бандиты Мужа твово, Ивана...»
Потянулся в станицу Невеселый обоз. Похоронные лица — Без любви и без слез.
Не храню в себе злого я. Клава, Клава, держись! Начинается новая — Комиссарская — «жисть».
«Может, что-то сложится», — Думала вчера. А теперь неможется. Посередь двора
Полная вещей чужих телега — От стыда куда теперь уехать? У донских грабительских набегов Слишком неожиданное эхо...
Исчезни!.. Эхом — слухи от Новороссийска — Тихо повторяют старики: «От родных донских степей росистых Завтра прямиком — на Соловки».
В сети — затаившихся в затонах, И — на север, через пол-Руси... ...Выправь документ, исчезни с Дона. И — не верь, не бойся, не проси...
Конец Воздух над Доном и терпкий, и синий. Дремлет казак под ольхой. Где упокоится ветка полыни7, — Под Ломжей, Глубокой, Лихой8?..
От века монгольского и доныне Донские поют соловьи. ...На острове Лемнос9, в далекой чужбине Разбросаны кости твои...
1 В метрических книгах писали «казачий сын» до достижения им девятнадцати лет, пока его не записывали в подготовительный разряд (за два года до начала казачьей службы). 2 Новочеркасское казачье юнкерское училище во время Великой войны 1914 — 1917 гг. перешло на ускоренную подготовку юнкеров (4-6 месяцев вместо положенных 2 лет). По окончании училища юнкерам присваивалось звание прапорщика — первое «офицерское» звание. В мирное время в казачьих войсках такого звания не было. 3 Цитата из Ивана Бунина. 4 Раина — пирамидальный тополь. 5 Есаул (позже — полковник) партизан Василий Чернецов — первый на Дону вступил в борьбу с ленинцами, как называли большевиков казаки. 6 Казачьи прапорщики считались офицерами только во время Великой войны (см. примечание 2). 7 По обычаю, в гроб казака клали ветку полыни. Без нее прах его считался неупокоенным. 8 Ломжа — на фронте Великой войны; Глубокая, Лихая — ж/д станции недалеко от ст. Каменская, фронт гражданской войны. 9 На остров Лемнос эвакуировались казаки в 1920-м году.
|
|
Белизна—угроза черноте… (М. Цветаева) |
