|
ЛЕОНИД ЕЩИН
Про Москву
В этой фанзе так душно и жарко. А в дверях бесконечны моря, Где развесилась пламенно ярко Пеленавшая запад заря.
Из уюта я вижу, как юно От заката к нам волны бегут. Паутинятся контуры шхуны И певучий её рангоут.
Вот закат, истлевая, увянет, – Он от жара давно изнемог, – И из опийной трубки потянет Сладковатый и сизый дымок.
Этот кан и ханшинные чарки Поплывут – расплываясь – вдали, Там, где ткут вековечные Парки Незатейливо судьбы мои.
«Ля-иль-лях» – муэдзин напевает Над простором киргизских песков, Попираемых вечером в мае Эскадронами наших подков.
И опять, и опять это небо, Как миража дразнящего страж. Тянет красным в Москву и в победу И к Кремлю, что давно уж не наш.
А когда, извиваясь на трубке, Новый опийный ком зашипит, Как в стекле представляется хрупком Бесконечного города вид.
Там закат не багрян, а янтарен, Если в пыль претворилася грязь И от тысячи трубных испарин От Ходынки до неба взвилась.
Как сейчас. Я стою на балконе И молюсь, замирая, тебе, Пресвятой и пречистой иконе, Лика Божьего граду – Москве.
Ты – внизу. Я в кварталах Арбата Наверху, посреди балюстрад. А шафранные пятна заката Заливают лучами Арбат.
А поверх, расплываяся медью, Будто в ризах старинных икон, Вечной благостью радостно вея, Золотистый ко всенощной звон…
Две шинели
Я тропкой кривою Ушёл в три часа, Когда под луною Сияла роса.
А были со мною Жестяный стакан, Да фляга с водою, Да старый наган.
И вынес я тоже Свирепую злость, Да вшитую в кожу Дубовую трость.
И – меткою фронта Сквозь росы и пар – Махал с горизонта Крылатый пожар.
Оттуда, где буро Темнели поля, – Навстречу фигура, Как будто бы – я.
Такая же палка, Такой же и вид, Лишь сзади так жалко Котомка торчит.
«Земляк! Ты отколе До зорьки поспел?» – В широкое поле Мой голос пропел.
Как лёгонький ветер, Звук в поле затих… Мне встречный ответил Два слова: «От них…».
И, палкою тыкнув В поля, где был дым, Отрывисто крикнул: «Я – эвона – к ним!..».
«Шагай!.. Ещё рано… Часов, видно, пять…» (А пальцы – нагана Нашли рукоять.)
И – каждая к цели Полями спеша, Две серых шинели Пошли, чуть дыша…
Тропинкою длинной Шуршание ног. Чтоб выстрелить в спину, Сдержал меня Бог.
Но злобу, как бремя, Тащил я в груди… …Проклятое время!.. …Проклятые дни!
Харбин, 1930
Таёжный поход
Чугунным шагом шел февраль. И где-то между льдами ныла Моя всегдашняя печаль – Она шла рядом и застыла.
И пешим идучи по льду Упорно-гулкого Байкала, Я знал, что если не дойду, То горя, в общем, будет мало.
Меня потом произведут, Быть может, орден даже будет, Но лошади мне не дадут, Чтоб выбраться, родные люди.
Трубач потом протрубит сбор, И наспех перед всей колонной, В рассвете напрягая взор, Прочтут приказ угрюмо, сонно.
И если стынущий мороз Не будет для оркестра сильным, – То марш тогда «Принцесса Грёз» Ударит в воздухе пустынном.
А я останусь замерзать На голом льду, нагой перине, И не узнает моя мать, Что на Байкале сын застынет.
Тогда я всё-таки дошёл И, не молясь, напился водки, Потом слезами орошал Свои таёжные обмотки.
Я это вспомнил потому, Что и теперь я, пьяный, воя, Иду в июне, как по льду, Один или вдвоём с тоскою.
Я думал так: есть города, Где бродит жизнь июньским зноем, Но, видно, надо навсегда Расстаться мне с моим покоем.
В бою, в походах, в городах, Где улиц светы ярче лампы, Где в буйном воздухе, в стенах Звучат напевы «Сильвы», «Цампы»,
Я одиночество своё Никак, наверно, не забуду, И если в Царствие Твоё Войду – и там печальным буду!
Год в походе (Двадцатый год)
Двадцатый год со счётов сброшен, Ушёл изломанный в века... С трудом был нами он изношен: Ведь ноша крови не легка.
Угрюмый год в тайге был зачат. Его январь – промёрзший Кан, И на Байкальском льду истрачен Февраль под знаком партизан.
А дальше март под злобный ропот, Шипевший сталью, что ни бой. Кто сосчитает в сопках тропы, Где трупы павших под Читой?
Тот март теряется в апреле, Как Шилка прячется в Амур. Лучи весны не нас согрели, Апрель для нас был чёрств и хмур...
Мешая отдыхи с походом, Мы бремя лета волокли, Без хлеба шли по хлебным всходам, Вбивая в пажить каблуки.
Потом бессолнечную осень Безумных пьянств прошила нить... О, почему никто не спросит, Что мы хотели спиртом смыть?
Ведь мы залить тоску пытались, Тоску по дому и родным, И тягу в солнечные дали, Которых скрыл огонь и дым.
В боях прошёл октябрь-предатель, Ноябрь был кровью обагрён, И путь в степи по трупам братьев Был перерезан декабрём.
За этот год пропала вера, Что будет красочной заря. Стоим мы мертвенны и серы У новой грани января.
Зима без крова
В окамененье старой стужи Приходит новая зима. Чем больше зим, тем стуже, хуже, Тем тяжелее мозг недужный, Ненужный, хуже жизнь сама.
И после осени без скорби Перед безрадужной весной Зима упорно душу горбит, Когда идём, окончив бой, В путь без пути немой тайгой.
Мы равнодушны стали к смерти, И без убийств не знаем дня. Всё меньше нас в снегу путь чертит, И у костров вонзает вертел В кусок убитого коня.
Под пулемётный рокот дробный Проходят годы, как века, И чужды всем, одни безродны, Идём мы памятник надгробный Былой России высекать...
Осень без скорби
Синяя осень. Осень без скорби. Осень из хвойных, тяжёлых тонов. Взором бесскорбным из хвои узор пить – Нам, хладнокровным, лишь это дано.
Осень бесскорбная... Синяя осень. Небо спокойное нам не тесно, Скорби у Господа разве попросим Мёрзлой душой не увидевшей снов?
Просьба о скорби без просьбы о радости? Нет, мы для этого слишком честны. Если мы сгибнем, то сгибнем без страсти. Осени нет тем, кто был без весны...
Октябрь 1920 года
Забайкальский поход
Средь сосен сонных сонными снимаемся с бивака Под дрожь жестокой осени в нависших облаках. Дорога льётся волнами – вонючая клоака – В лесу, в лугах и в озими – неистово плоха, Но сопки серо-синие смеяться не посмеют, Над нашими солдатами, ползущими в грязи: Извилистою линией идут они за теми, Кто раньше были братьями, и кто теперь враги. ...А кости старой падали надёжно огорожены Поскотиной дырявою, налегшей на сосну. Ах, чёрт возьми, да надо ли, чтоб были мы заброшены На жизнь распрокорявую в поганую страну!
Весна без радости
Опять безрадостная Пасха И безлюбовная весна! Гримаса маски Пасхи сказка Для тех, кому весна пресна. А нам весна и солнца ласка, Весна для нас без грёз, без сна; Дорога наша к этой Пасхе – Дорога – лента красной краски, – Была достаточно красна.
Тайгой, Алтаем и Саяном, Как рана, каждая верста; Купаться в зареве багряном Нам никогда не перестать... Не с нашим сердцем деревянным Рыдать о прошлом покаянно И лицемерить у креста! Напрасно ищем мы: их нет здесь, Кому б рукою стан обвить: За обесчещенных возмездье – – Весна, лишённая любви.
Пасха 1920 года
Зарево
Как язвой, заревом запад застлан, А небо стало угрюмо сизым; Занозой месяц заткнулся снизу Напротив места, где солнце гасло.
Пейзаж пронизан угарным дымом. Горят деревни, с морозом споря; Ведь край суровый, залитый горем, Забыт стал ныне Отцом и Сыном.
Согреть мороза пожар не может; Зима, как раньше, люта и грозна, Замёрзнет много из нас бесслёзно В тайге сегодня, в окопе лёжа.
От стужи ёжась в пади у прясла, Смотрю, как заревом запад застлан.
Ижевцы отходят
Из рати братий с Урала мало В Сибири шири плелось устало. Отсталых в поле враги ловили; В погоне кони все в мыле были.
В метелей мели зудел мороз. Мы шли и пели о море роз, В бураны раны вдвойне горели, И с кровью в горле мы шли и пели.
Мы этой кровью добудем счастье; Велите все вы, кто будет властью, В победе меди унять немножко И вспомнить пенье под звук гармошки.
Под бабьи визги в обозе с горя Ижевцы пели: «Да как на взмо-о-рье…»
Декабрь 1919 года
Из цикла "Таёжный поход"
Скрипя ползли обозы-черви. Одеты грязно и пестро, Мы шли тогда из дебрей в дебри И руки грели у костров.
Тела людей и коней павших Нам окаймляли путь в горах. Мы шли, дорог не разузнавши, И стыли ноги в стременах.
Тянулись дни бесцельной пыткой Для тех, кто мог сидеть в седле, И путь по трупам незарытым Хлестал по нервам, словно плеть.
Глазам в бреду бессонной муки Упорно виделись в лесу Между ветвями чьи-то руки, В крови прибитые к кресту.
Январь 1920 года
Фокстрот
И луна. И цветы по краям балюстрады. Барабанил и взвизгивал джесс*. Было сказано мне: ни меня ей не надо, Ни моих поэтических месс.
Я тихонько прошел между парами в танце, Боязливо плеча заостря, И в таком же, как я, оскорбленном румянце Намечалась полоской заря.
Ну, еще... ну, еще!.. Принимаю удары, Уничтоженный, втоптанный в грязь... "Мою шляпу, швейцар!.." В окнах двигались пары, И тягучесть фокстрота вилась.
А заря свой румянец старалась умножить, Полыхался за окнами смех. Неужели не знаешь ты, Господи Боже, Что меня и обидеть - грех!
*джесс - джаз
|
|
Белизна—угроза черноте… (М. Цветаева) |
