Белый Стан :: Поэзия :: Максимилиан Волошин

Поэзия Белого Движения

Максимилиан Волошин

1/2/3/4/

VIII

РОССИЯ

С Руси тянуло выстуженным ветром.

Над Карадагом сбились груды туч.

На берег опрокидывались волны,

Нечастые и тяжкие. Во сне,

Как тяжело больной, вздыхало море,

Ворочаясь со стоном. Этой ночью

Со дна души вздувалось, нагрубало

Мучительно-бесформенное чувство --

Безмерное и смутное -- Россия...

Как будто бы во мне самом легла

Бескрайняя и тусклая равнина,

Белесою лоснящаяся тьмой,

Остуженная жгучими ветрами.

В молчании вился морозный прах:

Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров;

Мерцали солью топи Сиваша,

Да камыши шуршали на Кубани,

Да стыл Кронштадт... Украина и Дон,

Урал, Сибирь и Польша - всё молчало.

Лишь горький снег могилы заметал...

Но было так неизъяснимо томно,

Что старая всей пережитой кровью,

Усталая от ужаса душа

Всё вынесла бы -- только не молчанье.

Я нес в себе -- багровый, как гнойник,

Горячечный и триумфальный город,

Построенный на трупах, на костях

"Всея Руси" -- во мраке финских топей,

Со шпилями церквей и кораблей,

С застенками подводных казематов,

С водой стоячей, вправленной в гранит,

С дворцами цвета пламени и мяса,

С белесоватым мороком ночей,

С алтарным камнем финских чернобогов,

Растоптанным копытами коня,

И с озаренным лаврами и гневом

Безумным ликом медного Петра.

В болотной мгле клубились клочья марев:

Российских дел неизжитые сны...

Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу,

Допрашивает Стрешнева: "Скажи --

Твой сын я, али нет?". А Стрешнев с дыбы:

"А черт тя знает, чей ты... много нас

У матушки-царицы переспало..."

В конклаве всешутейшего собора

На медведях, на свиньях, на козлах,

Задрав полы духовных облачений,

Царь, в чине протодьякона, ведет

По Петербургу машкерную одурь.

В кунсткамере хранится голова,

Как монстра, заспиртованная в банке,

Красавицы Марии Гамильтон...

В застенке Трубецкого равелина

Пытает царь царевича -- и кровь

Засеченного льет по кнутовищу...

Стрелец в Москве у плахи говорит:

"Посторонись-ка, царь, мое здесь место".

Народ уж знает свычаи царей

И свой удел в строительстве империй.

Кровавый пар столбом стоит над Русью,

Топор Петра российский ломит бор

И вдаль ведет проспекты страшных просек,

Покамест сам великий дровосек

Не валится, удушенный рукою --

Водянки? иль предательства? как знать...

Но вздутая таинственная маска

С лица усопшего хранит следы

Не то петли, а может быть, подушки.

Зажатое в державном кулаке

Зверье Петра кидается на волю:

Царица из солдатских портомой,

Волк -- Меншиков, стервятник -- Ягужинский,

Лиса - Толстой, куница -- Остерман --

Клыками рвут российское наследство.

Петр написал коснеющей рукой:

"Отдайте всё..." Судьба же дописала:

"...распутным бабам с хахалями их".

Елисавета с хохотом, без гнева

Развязному курьеру говорит:

"Не лапай, дуралей, не про тебя-де

Печь топится". А печи в те поры

Топились часто, истово и жарко

У цесаревен и императриц.

Российский двор стирает все различья

Блудилища, дворца и кабака.

Царицы коронуются на царство

По похоти гвардейских жеребцов,

Пять женщин распухают телесами

На целый век в длину и ширину.

Россия задыхается под грудой

Распаренных грудей и животов.

Ее гноят в острогах и в походах,

По Ладогам да по Рогервикам,

Голландскому и прусскому манеру

Туземцев учат шкипер и капрал.

Голштинский лоск сержант наводит палкой,

Курляндский конюх тычет сапогом;

Тупейный мастер завивает души;

Народ цивилизуют под плетьми

И обучают грамоте в застенке...

А в Петербурге крепость и дворец

Меняются жильцами, и кибитка

Кого-то мчит в Березов и в Пелым.

Минует век, и мрачная фигура

Встает над Русью: форменный мундир,

Бескровные щетинистые губы,

Мясистый нос, солдатский узкий лоб,

И взгляд неизреченного бесстыдства

Пустых очей из-под припухших век.

У ног ее до самых бурых далей

Нагих равнин -- казарменный фасад

И каланча: ни зверя, ни растенья...

Земля судилась и осуждена.

Все грешники записаны в солдаты.

Всяк холм понизился и стал как плац.

А надо всем солдатскою шинелью

Провис до крыш разбухший небосвод.

Таким он был написан кистью Доу --

Земли российской первый коммунист -

Граф Алексей Андреич Аракчеев.

Он вырос в смраде гатчинских казарм,

Его познал, вознес и всхолил Павел.

"Дружку любезному" вставлял клистир

Державный мистик тою же рукою,

Что иступила посох Кузьмича

И сокрушила силу Бонапарта.

Его посев взлелял Николай,

Десятки лет удавьими глазами

Медузивший засеченную Русь.

Раздерганный и полоумный Павел

Собою открывает целый ряд

Наряженных в мундиры автоматов,

Штампованных по прусским образцам

(Знак: "Made in Germany" 1, клеймо: Романов).

Царь козыряет, делает развод,

Глаза пред фронтом пялит растопыркой

И пишет на полях: "Быть по сему".

А между тем от голода, от мора,

От поражений, как и от побед,

Россию прет и вширь, и ввысь -- безмерно.

Ее сознание уходит в рост,

На мускулы, на поддержанье массы,

На крепкий тяж подпружных обручей.

Пять виселиц на Кронверкской куртине

Рифмуют на Семеновском плацу;

Волы в Тифлис волочат "Грибоеда",

Отправленного на смерть в Тегеран;

Гроб Пушкина ссылают под конвоем

На розвальнях в опальный монастырь;

Над трупом Лермонтова царь: "Собаке --

Собачья смерть" -- придворным говорит;

Промозглым утром бледный Достоевский

Горит свечой, всходя на эшафот...

И всё тесней, всё гуще этот список...

Закон самодержавия таков:

Чем царь добрей, тем больше льется крови.

А всех добрей был Николай Второй,

Зиявший непристойной пустотою

В сосредоточьи гения Петра.

Санкт-Петербург был скроен исполином,

Размах столицы был не по плечу

Тому, кто стер блистательное имя.

Как медиум, опорожнив сосуд

Своей души, притягивает нежить --

И пляшет стол, и щелкает стена, --

Так хлынула вся бестолочь России

В пустой сквозняк последнего царя:

Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима,

Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф...

Тень Александра Третьего из гроба

Заезжий вызывает некромант,

Царице примеряют от бесплодья

В Сарове чудотворные штаны.

Она, как немка, честно верит в мощи,

В юродивых и в преданный народ.

И вот со дна самой крестьянской гущи --

Из тех же недр, откуда Пугачев, --

Рыжебородый, с оморошным взглядом --

Идет Распутин в государев дом,

Чтоб честь двора, и церкви, и царицы

В грязь затоптать мужицким сапогом

И до низов ославить власть цареву.

И всё быстрей, всё круче чертогон...

В Юсуповском дворце на Мойке -- Старец,

С отравленным пирожным в животе,

Простреленный, грозит убийце пальцем:

"Феликс, Феликс! царице всё скажу..."

Раздутая войною до отказа,

Россия расседается, и год

Солдатчина гуляет на просторе...

И где-то на Урале средь лесов

Латышские солдаты и мадьяры

Расстреливают царскую семью

В сумятице поспешных отступлений:

Царевич на руках царя, одна

Царевна мечется, подушкой прикрываясь,

Царица выпрямилась у стены...

Потом их жгут и зарывают пепел.

Всё кончено. Петровский замкнут круг.

1 Сделано в Германии (англ.). -- Ред.

Великий Петр был первый большевик,

Замысливший Россию перебросить,

Склонениям и нравам вопреки,

За сотни лет к ее грядущим далям.

Он, как и мы, не знал иных путей,

Опричь указа, казни и застенка,

К осуществленью правды на земле.

Не то мясник, а может быть, ваятель --

Не в мраморе, а в мясе высекал

Он топором живую Галатею,

Кромсал ножом и шваркал лоскуты.

Строителю необходимо сручье:

Дворянство было первым Р.К.П. --

Опричниною, гвардией, жандармом,

И парником для ранних овощей.

Но, наскоро его стесавши, невод

Закинул Петр в морскую глубину.

Спустя сто лет иными рыбарями

На невский брег был вытащен улов.

В Петрову мрежь попался разночинец,

Оторванный от родовых корней,

Отстоянный в архивах канцелярий --

Ручной Дантон, домашний Робеспьер, --

Бесценный клад для революций сверху.

Но просвещенных принцев испугал

Неумолимый разум гильотины.

Монархия извергла из себя

Дворянский цвет при Александре Первом,

А семя разночинцев -- при Втором.

Не в первый раз без толка расточали

Правители созревшие плоды:

Боярский сын -- долбивший при Тишайшем

Вокабулы и вирши -- при Петре

Служил царю армейским интендантом.

Отправленный в Голландию Петром

Учиться навигации, вернувшись,

Попал не в тон галантностям цариц.

Екатерининский вольтерианец

Свой праздный век в деревне пробрюзжал.

Ученики французских эмигрантов,

Детьми освобождавшие Париж,

Сгноили жизнь на каторге в Сибири...

Так шиворот-навыворот текла

Из рода в род разладица правлений.

Но ныне рознь таила смысл иной:

Отвергнутый царями разночинец

Унес с собой рабочий пыл Петра

И утаенный пламень революций:

Книголюбивый новиковский дух,

Горячку и озноб Виссариона.

От их корней пошел интеллигент.

Его мы помним слабым и гонимым,

В измятой шляпе, в сношенном пальто,

Сутулым, бледным, с рваною бородкой,

Страдающей улыбкой и в пенсне,

Прекраснодушным, честным, мягкотелым,

Оттиснутым, как точный негатив,

По профилю самодержавья: шишка,

Где у того кулак, где штык -- дыра,

На месте утвержденья -- отрицанье,

Идеи, чувства -- всё наоборот,

Всё "под углом гражданского протеста".

Он верил в Божие небытие,

В прогресс и в конституцию, в науку,

Он утверждал (свидетель -- Соловьев),

Что "человек рожден от обезьяны,

А потому -- нет большия любви,

Как положить свою за ближних душу".

Он был с рожденья отдан под надзор,

Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге,

Судим, ссылаем, вешан и казним

На каторге -- по Ленам да по Карам...

Почти сто лет он проносил в себе --

В сухой мякине -- искру Прометея,

Собой вскормил и выносил огонь.

Но -- пасынок, изгой самодержавья --

И кровь кровей, и кость его костей --

Он вместе с ним в циклоне революций

Размыкан был, растоптан и сожжен.

Судьбы его печальней нет в России.

И нам -- вспоенным бурей этих лет --

Век не избыть в себе его обиды:

Гомункула, взращенного Петром

Из плесени в реторте Петербурга.

Все имена сменились на Руси.

(Политика -- расклейка этикеток,

Назначенных, чтоб утаить состав),

Но логика и выводы всё те же:

Мы говорим: "Коммуна на земле

Немыслима вне роста капитала,

Индустрии и классовой борьбы.

Поэтому не Запад, а Россия

Зажжет собою мировой пожар".

До Мартобря (его предвидел Гоголь)

В России не было ни буржуа,

Ни классового пролетариата:

Была земля, купцы да голытьба,

Чиновники, дворяне да крестьяне...

Да выли ветры, да орал сохой

Поля доисторический Микула...

Один поверил в то, что он буржуй,

Другой себя сознал, как пролетарий,

И почалась кровавая игра.

На всё нужна в России только вера:

Мы верили в двуперстие, в царя,

И в сон, и в чох, в распластанных лягушек,

В социализм и в интернацьонал.

Материалист ощупывал руками

Не вещество, а тень своей мечты;

Мы бредили, переломав машины,

Об электрофикации; среди

Стрельбы и голода -- о социальном рае,

И ели человечью колбасу.

Политика была для нас раденьем,

Наука -- духоборчеством, марксизм --

Догматикой, партийность -- оскопленьем.

Вся наша революция была

Комком религиозной истерии:

В течение пятидесяти лет

Мы созерцали бедствия рабочих

На Западе с такою остротой,

Что приняли стигматы их распятий.

И наше достиженье в том, что мы

В бреду и корчах создали вакцину

От социальных революций: Запад

Переживет их вновь, и не одну,

Но выживет, не расточив культуры.

Есть дух Истории -- безликий и глухой,

Что действует помимо нашей воли,

Что направлял топор и мысль Петра,

Что вынудил мужицкую Россию

За три столетья сделать перегон

От берегов Ливонских до Аляски.

И тот же дух ведет большевиков

Исконными народными путями.

Грядущее -- извечный сон корней:

Во время революций водоверти

Со дна времен взмывают старый ил

И новизны рыгают стариною.

Мы не вольны в наследии отцов,

И, вопреки бичам идеологий,

Колеса вязнут в старой колее:

Неверы очищают православье

Гоненьями и вскрытием мощей,

Большевики отстраивают стены

На цоколях разбитого Кремля,

Социалисты разлагают рати,

Чтоб год спустя опять собрать в кулак.

И белые, и красные Россию

Плечом к плечу взрывают, как волы, --

В одном ярме -- сохой междоусобья,

Москва сшивает снова лоскуты

Удельных царств, чтоб утвердить единство.

Истории потребен сгусток воль:

Партийность и программы -- безразличны.

В России революция была

Исконнейшим из прав самодержавья,

Как ныне в свой черед утверждено

Самодержавье правом революций.

Крыжанич жаловался до Петра:

"Великое народное несчастье

Есть неумеренность во власти: мы

Ни в чем не знаем меры да средины,

Всё по краям да пропастям блуждаем,

И нет нигде такого безнарядья,

И власти нету более крутой".

Мы углубили рознь противоречий

За двести лет, что прожили с Петра:

При добродушьи русского народа,

При сказочном терпеньи мужика --

Никто не делал более кровавой --

И страшной революции, чем мы.

При всем упорстве Сергиевой веры

И Серафимовых молитв -- никто

С такой хулой не потрошил святыни,

Так страшно не кощунствовал, как мы.

При русских грамотах на благородство,

Как Пушкин, Тютчев, Герцен, Соловьев, --

Мы шли путем не их, а Смердякова --

Через Азефа, через Брестский мир.

В России нет сыновнего преемства

И нет ответственности за отцов.

Мы нерадивы, мы нечистоплотны,

Невежественны и ущемлены.

На дне души мы презираем Запад,

Но мы оттуда в поисках богов

Выкрадываем Гегелей и Марксов,

Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп,

Курить в их честь стираксою и серой

И головы рубить родным богам,

А год спустя -- заморского болвана

Тащить к реке привязанным к хвосту.

Зато в нас есть бродило духа -- совесть --

И наш великий покаянный дар,

Оплавивший Толстых и Достоевских

И Иоанна Грозного. В нас нет

Достоинства простого гражданина,

Но каждый, кто перекипел в котле

Российской государственности, -- рядом

С любым из европейцев -- человек.

У нас в душе некошенные степи.

Вся наша непашь буйно заросла

Разрыв-травой, быльем да своевольем.

Размахом мысли, дерзостью ума,

Паденьями и взлетами -- Бакунин

Наш истый лик отобразил вполне.

В анархии всё творчество России:

Европа шла культурою огня,

А мы в себе несем культуру взрыва.

Огню нужны -- машины, города,

И фабрики, и доменные печи,

А взрыву, чтоб не распылить себя, --

Стальной нарез и маточник орудий.

Отсюда -- тяж советских обручей

И тугоплавкость колб самодержавья.

Бакунину потребен Николай,

Как Петр -- стрельцу, как Аввакуму -- Никон.

Поэтому так непомерна Русь

И в своевольи, и в самодержавьи.

И нет истории темней, страшней,

Безумней, чем история России.

И этой ночью с напряженных плеч

Глухого Киммерийского вулкана

Я вижу изневоленную Русь

В волокнах расходящегося дыма,

Просвеченную заревом лампад --

Страданьями горящих о России...

И чувствую безмерную вину

Всея Руси -- пред всеми и пред каждым.

6 февраля 1924

Коктебель

1/2/3/4/

Белизна—угроза черноте… (М. Цветаева)